Пошло второе десятилетие реформ, а современная Россия продолжает оставаться крайне аморфным, “киселеобразным” национально-государственным образованием. За десять лет она так и не смогла выбрать своей судьбы, породить достойных национальных лидеров, выработать общенациональную идеологию, сформировать внутри страны каких-либо значимых политических субъектов. Обладая, казалось бы, всем необходимым для успешного проведения модернизации (ресурсная база, культурный и интеллектуальный потенциал), страна продолжает деградировать и по уровню самоорганизации отставать даже от некоторых значительно более бедных исходно стран постсоветского пространства. Оппозиция многое списывает на “подрывную работу противника”, что, конечно же, имеет место, но главная причина нашего “системного кризиса” — это процессы внутреннего распада общества и этноса, кризис собственно этничности и идентичности, который, видимо, и препятствует формированию российской субъектности. И в этом смысле, судьба России конца ХХ века — это вопрос жизнеспособности и сохранения идентичности русского этноса и, более того, всего восточнохристианского “суперэтноса”.

Осознание глубины исторического вызова, стоящего перед Россией, и трезвый взгляд на современное состояние русского этноса дает многим аналитикам, в том числе представляющим разные политические направления, почву для весьма пессимистических прогнозов, связанных с перспективами российского государства и самого русского этноса. Отмечаются низкий уровень самоорганизации и пассионарности, все возрастающая субэтничность — и региональная, и социокультурная. За более, чем пять лет, прошедших с распада СССР, фактически русский этнос пока не смог создать своей национальной государственности, а способность “цементировать” суперэтническое образование стал утрачивать (чему подтверждением события на Северном Кавказе). Уйдя как от старой традиционной идентификации в качестве “российской империи” (с идеологией восточнохристианского мессианства), так и от советской идентификации (с идеологией социального мессианства), новая, “послеавгустовская” Россия так, по-существу, и не сумела определиться ни по одному из основных вопросов своего бытия. Кто мы — империя или национальное государство? Часть западной цивилизации, часть евразийской цивилизации или самостоятельное цивилизационное образование? Мы догоняем западную экономическую систему или строим самостоятельную? Где проходят территориальные, культурные, геополитические границы новой России? Политическая неопределенность стала основой выживания. Возникла любопытная тенденция: любой политик, так или иначе отчетливо заявивший свою позицию, обычно проигрывает. То есть общенациональным лидером может стать лишь политик, действия и взгляды которого каждый может интерпретировать в соответствии с собственными установками. Лидерами общественного мнения становятся суперпопулисты типа генерала Лебедя, способного радикально менять свои взгляды в зависимости от той аудитории, к которой обращается. В российском “политическом болоте” уже увязли и либералы, и националисты, и традиционалисты любой ориентации.

Пока ни все российское общество в целом, ни российский политический истеблишмент так и не смогли внятно сформулировать российские национальные интересы и то, что можно назвать общегосударственной идеологией. В этом смысле Россия стоит особняком на постсоветском пространстве, где правящий режим и его лидеры, как бы к ним не относиться, в большинстве государств выступают в качестве национальных лидеров, проводников общенациональной стратегии (и, отметим, зачастую отстаивают стратегические интересы своих стран весьма жестко и эффективно). В нашей же стране, по данным последних социологических опросов, лишь 4.3% населения верят, что “лидеры государства, основные государственные институты в своих действиях руководствуются интересами государства и народов, его населяющих”, напротив, 83.6% считают, что они руководствуются “исключительно или преимущественно личными и корпоративными интересами”.

Политическая элита существует, однако, не сама по себе, она отражает современное общество и его состояние. Фактически же элита, сформировавшаяся после 1991 года, хотя и претерпевает определенные персональные изменения, в целом постоянно самовоспроизводится. Сам тип отношений, сложившийся между обществом и властью, также в значительной степени воспроизводится. Результаты выборов и референдумов, проводившихся в России в этот период, несмотря на отмечающееся многими наблюдателями “полевение”, демонстрируют также весьма большую устойчивость как электорального поведения, так и мотивов политического выбора, хотя и сами мотивы зачастую остаются достаточно иррациональными. Продолжает воспроизводиться главное — раскол общества на группы и регионы, сохраняющие ориентацию на традиционную систему ценностей и политических отношений, с одной стороны, и “западников”, с другой, ориентированных на ценности и мифологию “догоняющей модернизации”.

Проблема политического выбора (в большей степени — на федеральном уровне, в меньшей — на региональном) носит в значительной степени мифологический характер, а говоря социологическим языком — социокультурный. Так, по мнению проф. А.Панарина, главный кризис современной России — это кризис не социальный и не экономический, а кризис идентичности. “В поисках идентичности”, — назвал свою монографию А.Мигранян. Именно этот кризис препятствует “вызреванию” и в обществе, и в недрах политической элиты общенациональной идеи и образованию субъектов национальных интересов. Истоки этого кризиса лежат далеко в недрах российской истории и связываются с комплексом явлений, объединяемых понятием “цивилизационный раскол”.

Адаптация массового сознания к новым реалиям еще далеко не завершена, что определяет его переходный и неустойчивый во многом характер. Современными исследователями (в той или иной степени достаточно обоснованно) высказываются противоречивые суждения об особенностях трансформации массового сознания: от представлений об его глубинной консервативности, сохранении мощного “традиционалистского” ядра, способного “перемолоть” слабые и неорганичные попытки модернизировать социальные отношения (Г.Осипов), до выводов об уже произошедшей тотальной “революции ценностей”, приведшей к его глубокой индивидуализации и рационализации (И.Клямкин). “Данные клямкинского института... подтверждают, что синдром ориентации на отца, на распределительную экономику, на культуру и политику, исходящую из безальтернативных позиций, в целом в России изжиты. Можно сказать, что Россия переходит сейчас от инфантильного типа личности к современной западной форме взрослого типа индивидуального сознания” (НГ-сценарии, 13.02.97).

Впрочем, противоречие носит скорее мнимый характер: в этническом менталитете заложена сложная система архетипов, которая способна “вызывать” разные архетипы в качестве реакции на некоторые “сигналы извне”. И.Бунин называл русский народ “пугающе переменчивым”, способным то поражать христианской кротостью, то оборачиваться “обдорской”, т.е. азиатской “рожей”. И сейчас мотивы политического выбора также часто коренятся в некоторых старых архетипах. Согласно оценкам ряда политологов, анализировавших в ходе двух завершившихся избирательных кампаний механизм политического выбора, последний примерно лишь на 55-60% определяется набором доминантных факторов, связанных с глубинными установками, в остальном же влияние оказывают привходящие социальные факторы — в первую очередь, СМИ и другие информационные каналы. Частично, особенно в условиях возрастающего отчуждения массового сознания от политических процессов, на политический выбор оказывает воздействие так называемый пласт парадных ценностей, мотивация выбора которых зачастую существенно расходится с мотивацией принятия текущих жизненных решений.

Относительно сегодняшнего состояния общества обычно высказываются следующие суждения, в той или иной степени определяющие мотивацию политического и жизненного выбора:

- внутри общества существуют по крайней мере две ярко выраженные субкультуры, характеризующиеся как “традиционная” и “западническая”, в каждой из этих субкультур наблюдаются свои механизмы ретрансляции ценностей, социальных норм и политических установок, свои “опережающие” группы, выступающие в качестве генераторов установок; в то же время не менее половины общества существует в рамках пограничных культурно-политических ценностей. Правда, некоторые политологи (М.Малютин) выделяют в качестве инвариантных — т.е. корреспондирующих с соответствующими субкультурами — “пять электоральных типов”;

- в то же время стало уже почти общепринятым рассматривать общество и, в частности, его электоральные группы в контексте триады “коммунисты”-”либералы”-”националисты”. Однако качественные характеристики этих электоральных групп в полном объеме не изучены и анализа мотиваций идеологического и политического выбора пока в полном объеме не существует. Политическая практика последних лет демонстрирует, что сторонники национальной идеи в самых различных ее вариантах до сих пор не составляют собственно субкультурной группы;

- сформировались ярко выраженные “страты” на основе достигнутого социального и материального успеха; социальное деление общества коррелирует с социо-культурным, но не более, чем на 50-60%;

- для различных групп современного общества характерны различные механизмы и условия социальной мобильности, различные возможности для реализации своих жизненных перспектив, что также определяет социальное, а следовательно, и политическое расслоение общества. Если первый из названных факторов можно охарактеризовать как “иррациональный” фактор политического выбора, то два последующих как “рациональные”;

- за последние годы оформилась тенденция переориентации значительной части общества на индивидуальные ценности, что некоторые исследователи характеризуют как “революцию ценностей”, т.е. произошел в определенной степени отказ от традиционной “русской ментальности” с ее приоритетом коллективных ценностей. В то же время масштаб этих изменений остается дискуссионным. С реалистичной оценкой этой тенденции связаны, в частности, перспективы поддержки обществом мобилизационных политических программ;

- многие исследователи связывают общекритическое состояние современного российского общества с т.н. “кризисом идентификации”, т.е. в условиях неопределенности и частичного разрушения этнических, государственных, корпоративных, профессиональных и социальных связей на всех этажах общества, теряется или деформируется социальная модель поведения и индивидов, и социальных групп, происходит своего рода “биологизация” поведения, упрощение мотивации, с одной стороны, а с другой, ее усложнение в связи с частичной переориентацией на нетрадиционные социальные и этнокультурные ориентиры;

- особым фактором переходного состояния общества стала так называемая регионализация сознания, впрочем, не только сознания, но и социально-политической и социально-экономической организации общества. Отношения между обществом и региональными элитами в принципе отличаются от взаимодействия с общефедеральными структурами. Некоторые исследователи в этой связи прогнозируют распространение ныне наблюдаемых элементов регионализации массового сознания на социально-культурную и этнокультурную сферу;

- все сказанное заставляет предположить, что кризис идентичности, проявляющийся практически во всех сферах жизнедеятельности общества, является проявлением более глубокого кризиса этничности и даже более того, суперэтничности (последние события в Восточной Европе — стремительное наступление прозападных сил в сферу традиционного влияния православной цивилизации) служат тому подтверждением).

После октября 1993 года, когда противостояние двух невоспринимающих друг друга социально-культурных миров достигло состояния гражданской войны, начались внешние признаки эволюции режима в направлении от откровенно прозападнического к национал-бюрократическому. На периферию политического бытия стали отодвигаться наиболее видные политики периода “демократии первой волны”, режим ввязался в вооруженный конфликт с Чечней, что дало повод некоторым аналитикам предполагать, что постепенно страна начала выруливать к единственно консенсусной идеологии национальной модернизации, а социокультурный раскол в обществе постепенно преодолеваться.

В период президентских выборов 1996 года страна вновь выглядела расколотой, причем, в первую очередь, по социальным критериям. На первый взгляд, оппозицию, тогда представлявшуюся в качестве непримиримой, поддерживали наименее адаптированные к реформам слои населения — жители депрессивных регионов (аграрные, ВПК), а также представители старших возрастных групп. Ельцин пользовался поддержкой более адаптированной части общества — в основном, сконцентрированной в крупных городах с развитым рынком труда, в том числе — квалифицированного. Ситуация, казалось бы, типичная для всех стран, проводящих не очень популярные реформы. Движение политического маятника от “радикальных реформаторов” к “левым” того или иного уровня радикализма наблюдается в большинстве стран и постсоветского пространства, и в Восточной Европе.

Однако внешнее и поверхностное сходство на этом и заканчивается. Классический путь модернизации экономических и политических отношений обычно сопряжен на этапе перехода от индустриального общества со значительными включениями структур и массового сознания, характерного для традиционного общества — с национальной консолидацией. Возникающее в период модернизации социальное напряжение, связанное с имущественным и статусным расслоением, компенсируется процессом формирования нации. Во всех странах Восточной Европы процесс перехода от советского типа общества к современному был инициирован и возглавлялся национально-демократическими или национал-реформистскими силами. Освобождение от политической и экономической зависимости от СССР сопровождался национальной и религиозной консолидацией. Общества этого типа сумели выработать консенсус по большинству вопросов, связанных со стратегическим направлением национального развития. То же касается и постсоветских стран в бывшем СССР. Более слабо консолидированы Украина и Грузия, не говоря уж о Таджикистане, что связано с рыхлостью основного этнического ядра и существованием субэтничности (на Украине — пассионарное прокатолическое ядро “галичан”, в Грузии субэтносы Западной Грузии). В большей степени политически и национально консолидирован Азербайджан, в еще большей — Армения, Узбекистан, Туркмения. На наибольший этнокультурный раскол наблюдается в современной России.

сторонники 1991 1992 1993 1994 1995 1996

“демократической”

доктрины, т.е.либералы- 37 25 24 18 16 18

западники

“коммунистической” 9 11 14 17 18 21

“национал-патриоти-

При этом около 50% населения не отождествляет себя ни с одной из идеологических доктрин, а остальная часть делится примерно поровну между сторонниками трех ведущих идеологий. Разумеется, в основном речь идет о парадных ценностях, которые значительно отличаются от бытовых. Так почти 40% либералов в 91 г. — это отражение существовавшей пропаганды СМИ, внедрявших соответствующие парадные ценности. Следует также иметь ввиду, что значительная часть населения (до 20-30%) в большинстве случаев в принципе готова отождествлять себя с идеологическими конструкциями, исходящими от правящего режима.

Сегодняшнее состояние общества носит весьма неопределенный характер, что отчасти объясняется идеологической неопределенностью официальной политики. Как уже приходилось ранее отмечать, попытки создания системы “опричнины” для проведения в жизнь через головы традиционных элит активной политической воли (а также определенной идеологии), исходящей от ряда элитных группировок, представляющих федеральный центр, не увенчались успехом. А вспомним, что в 1991 году, когда идеологи режима типа Г.Бурбулиса и Г.Попова выступили с линией на “десоветизацию” системы власти, имелось ввиду именно повсеместное насаждение “демокомиссаров” для контроля над старым классом управленцев, сохранившихся от советского периода. Сложившаяся система многополюсной власти (у практически всех элитных группировок сформировались каналы влияния в Кремле и Белом Доме) явилась результатом сложного компромисса между хозяйственными и региональными элитами, она сама по себе блокировала любые попытки проведения активной политики, делая нынешний достаточно аморфный курс по-существу безальтернативным. Предельно низкий уровень самоорганизации общества исключает угрозу неконтролируемого “социального взрыва”, вернее имеющие место отдельные “акции протеста” организуются и используются некоторыми элитными группировками как способ давления на власть и повышения таким образом своего веса при оформлении компромисса.

Таким образом можно говорить об определенной деидеологизации правящих элит, формальная “приверженность” их каким-либо идеологическим доктринам, носит скорее функциональный смысл “борьбы” за повышение своего внутриэлитного статуса. Наибольшая идеологизация свойственна в этой связи контрэлитам, представленным в политических “тусовках” вплоть до Государственной Думы, однако при переходе из контрэлиты в элиту (кооптации в исполнительную власть), они становятся идеологически более толерантными. Любая власть, не проводящая активной политики и держащаяся на балансе интересов отдельных группировок, обречена на потерю своих активных сторонников, это мы наблюдаем и ныне. Однако это не означает ее слабости автоматически, все зависит от активности и консолидированности контрэлиты. Тем не менее приведенные нами выше данные о том, что симпатии общества разделены примерно поровну между ведущими идеологическими доктринами, свидетельствуют о том, что никакая “идеологическая” власть не сможет сегодня располагать ресурсами, необходимыми для консолидации и общества, и элитных группировок. Между тем, идеология — основной политический “хлеб” и способ существования контрэлиты. Заставив оппозицию “проглотить” идеологическую “наживку”, даже непопулярная власть (а она сегодня почти предельно непопулярна) может себя чувствовать в относительной безопасности, занимался лишь сталкиванием между собой контрэлитных группировок, не давая им шансов на консолидацию. Эта линия проводилась в период после 1993 года и проводится президентской администрацией весьма успешно. Следовательно, единственно приемлемым для общества правительством является правительство функционеров-технократов, в основном деидеологизированное.

Приведем некоторые данные, иллюстрирующие сказанное. Для современного состояния общества характерно низкое доверие ко всем органам власти. Исключение в большинстве регионов составляет высокое доверие к местным органам власти (наиболее близкий пример — Москва). Тем не менее, перевыборы губернаторов в период 94-96 гг. показали, что далеко не всегда в регионах побеждает “партия власти”, хотя и сумевшая консолидировать вокруг себя огромные административные и финансовые ресурсы. Наибольший потенциал у “партии власти” наблюдается в национальных республиках, причем в равной мере как с влиятельными национальными движениями “снизу” (Татарстан), так и с практически отсутствующими национальными движениями (Коми, Хакассия, Удмуртия).

По данным РНИСиНП за декабрь 1996 года:

Доверие к:: полное частичное недоверие

Президенту 12 14 71

Государственной Думе 3 7 79

Администрации города, 29 17 31

области

Законодательному собранию

города, области 2 9 47

В течение своего первого срока пребывания у власти, Ельцин, безусловно, стремился нащупать что-то вроде приемлемой для общества консенсусной идеологии — национал-государственной или национал-реформистской, но в рамках этих поисков оказывался обреченным на постоянные противоречия. “Партия государственников” в его окружении оказывалась постоянно теснима откровенно компрадорскими силами, и в преддверии такого испытания как всеобщие выборы 1996 года, Ельцин был вынужден снова опереться на “демократическую общественность”, финансовые источники, связанные с компрадорскими силами, на “демократические СМИ”. Как часто говорит политолог М.Малютин, российское общество по-прежнему остается “бессубъектным”, в том смысле, что ценности и стратегические интересы, связанные с национальным развитием не институционализируются на должном уровне, то есть национал-традиционалистский электорат остается достаточно антиреформистским, а реформистские рыночные силы — антинациональными и по-существу и по форме. Многочисленные политические проекты, связанные с попыткой консолидировать национал-реформистские силы, кончались неудачей. Самые яркие из этих неудач — история “надувания” и стремительного падения “Гражданского Союза” в 92-93 гг., а также крах попыток объединить национал-реформистские силы вокруг Конгресса русских общин, предпринятые Ю.Скоковым в 95 году. Так захлебывались попытки оформления национал-реформистского курса извне, со стороны гражданской оппозиции, то же не получилось и изнутри, когда политическое поражение потерпела группировка Сосковца-Коржакова. И дело вовсе не только в личной политической неподготовленности Руцкого, Вольского, Скокова, а в том, в первую очередь, что национальная буржуазия, под социальный заказ которой собственно и производились указанные попытки, так и не стала в России реальным политическим субъектом. То же можно сказать и о почвеннической контрэлите, которая, вопреки прогнозам, так и не сформировалась за десятилетие перестройки и реформ.

На наш взгляд, общество, находящееся в переходном состоянии, еще не готово определиться по ряду важнейших пунктов, связанных с конкретной формой будущего национально-государственного устройства.

А) Вопрос формы государственного устройства.

Конкретные формы — республика, монархия, роль парламента — носят второстепенный характер. Основное противоречие между тенденциями конфедерализации и централизации. Сейчас тенденции конфедерализации и регионализации подкреплены провалом управленческих функций центра, который не в состоянии обеспечить жизнедеятельность регионов, и самое большее на что может претендовать — это, чтобы с ним тоже хоть как-то считались. Парадные ценности общества — в соответствии с исторической традицией и опытом — авторитарно-централистское государство, но эти ценности носят скорее ностальгический характер, и не всегда переходят на бытовой уровень. Как, в частности свидетельствует вышеприведенная таблица, большая часть общества ориентируется на местные органы власти, к которым отношение пусть скептическое, но альтернативы которым люди не видят. То же касается и вопроса о существовании федеративного устройства России — опросы показывают, что до 70% населения готово поддержать унитарный вариант государственного устройства (чему способствуют настроения национализма, в основном направленного против национальных меньшинств). Однако национал-сепаратизм на территории России далеко не в прямую связан с активизацией национальных движений в автономиях, скорее он является превращенной формой регионал-сепаратизма (можно повторить уже приводившиеся примеры Республики Коми, Саха-Якутии, Приморского края и др., где на основе сырьевого комплекса развивается регионал-национал-сепаратизм). Следовательно, даже формальная унитаризация России (впрочем, практически невероятная) не изменит развивающихся тенденций, состоящих в балансировании между конфедерализацией и сильным федеральным центром. — 13 -

Любой перегиб в этом отношении (в ту, или другую сторону) чреват резкой дестабилизацией. В этой связи по-прежнему остающаяся малопопулярной идея восстановления монархии (до 4-6%) также демонстрирует скорее ностальгические настроения в отношении сильной федеральной власти.

Б) Социально-экономическая модель.

После многочисленных шараханий, в обществе сложился вполне отчетливый “центристский” консенсус — регулируемая государством экономика на рыночной основе (что-то вроде госкапитализма).

представления о социально-

экономической модели 1991 1993 1995 1996

чистая либерально-

рыночная модель 38 18 7 8

смешанная экономика

государственного регули-

рования планово-социалис-

тическая модель 14 20 22 21

В обществе господствующими являются настроения раздражения против “новых русских”, которые их “ограбили”, но, похоже при смене власти или курса, оно будет удовлетворено чисто символическим восстановлением “справедливости” без радикальной перемены социально-экономической модели на уравнительную. По мнению многих (до 45%), плохо не то, что “наживаются большие состояния”, а то, что “простым людям от этого ничего не достается”.

На наш взгляд, в этой связи исключен реальный приход к власти радикально-социалистической оппозиции (совершенно независимо от формальных итогов выборов — как президентских, так и парламентских), и в силу толерантности общественных настроений, и в силу разрушенности основных механизмов общественного управления (нынешний курс — или что-то вроде этого представляются объективной необходимостью, возможно, за вычетом некоторых крайностей и после принесения в жертву некоторых наиболее одиозных фигур, что поможет демпфировать общественное напряжение). “Национально-ориентированная рыночная экономика”, о которой в частности столь много говорится оппозицией (С.Глазьев и др.), будет формироваться постепенно, параллельно самоорганизации общества. Осознание обществом неудачи модернизационного проекта в России по “западным” образцам (что уже произошло — лишь около 8-12% выступают ныне за “сближение с Западом” на условиях Запада) делает актуальным формирование идеологии “альтернативного прорыва”.

В “НГ” от 16.01.96 академик О.Богомолов задается вопросом: “Имеет ли социал-демократия будущее в России?”. Как и многие апологеты социал-демократического пути, он полагает, что сегодня Россия мечется между крайностями, “еще значительное место в политическом спектре принадлежит экстремам, а также корпоративным объединениям, причем не только в России”. “Полевение”, продемонстрированное российским обществом на выборах 17 декабря, он относит за счет незрелости общества, его склонностям к шараханиям, наличием иллюзий неокоммунистической реставрации. Подобное объяснение нам не представляется чрезмерно глубоким. На наш взгляд, основные причины несостоятельности социал-демократии в современной России определяются следующими обстоятельствами:

— превращение России в страну “догоняющей модернизации”, произошедшее в период “великих реформ” подорвало ее геополитическую, экономическую, культурную идентичность. Объективно основным противоречием эпохи является не “социальное” — между трудом и капиталом, а между национальным капиталом и компрадорским капиталом. Соответственно, “труд” как таковой, т.е. организованные движения и структуры рабочих и других групп трудящихся на настоящем этапе развития России не могут выступать в качестве дееспособных политических субъектов. В качестве субъекта политического процесса “труд” может выступать только в союзе с “национальным капиталом”, и то лишь в качестве младшего партнера. Аналогичная ситуация была характерна для ряда государств в ХХ веке — примерами могут служить перонистская Аргентина и муссолиниевская Италия;

— таким образом, с точки зрения классической социал-демократии, Россия сегодня бессубъектна. Общество за период реформ подверглось глубочайшей деградации, атомизировано, полностью или частично разрушены социальные и профессиональные связи. Поэтому все политические объединения в сегодняшней России носят исключительно верхушечный характер, если только за ними не стоит ярко выраженный корпоративный интерес. Внутри самого гражданского общества не существует иной точки кристаллизации социальных связей, кроме корпоративного интереса;

— в ходе либерального этапа реформ традиционная для России модель патерналистского государства оказалась уничтоженной. Национальное государство не создано. Частичная модернизация общества, связанная с созданием рыночной инфраструктуры и более современных производственных отношений, практически не привела к модернизации современных отраслей экономики, которые подверглись глубокой деградации. Между тем завершить процесс экономической и социальной модернизации может лишь национальный капитал, носящий смешанный характер (государственно-частный). В странах Восточной Европы, где социал-демократы у власти, этап построения национального государства и национальной экономики в основном завершен. В России же он еще и не начинался;

— национальный капитал, не вставший на ноги, не располагает в сегодняшней России ресурсами для социальной политики на государственном уровне. Социальная политика сегодня — это “объедки” с компрадорского стола. Ресурсами для целенаправленной “подкормки” отдельных социальных групп располагает лишь капитал, связанный с экспортом ресурсов, в первую очередь, нефтегазового комплекса, а также государство, содержимое этим капиталом. Программа национального возрождения, напротив, неизбежно носит элементы мобилизационного характера, режима сознательного потребительского ограничения. Соответственно, российская социал-демократия на нынешнем этапе — это “охвостье” либерально-компрадорской политики.

Классическая социал-демократия вненациональна. Как пишет уже цитировавшийся академик О.Богомолов, “социал-демократическая идеология не допускает претензий на национальную исключительность, скатывания на ультрапатриотические или шовинистические позиции. Она исходит из общепризнанных принципов международного сотрудничества, недопустимости применения военной силы для решения спорных вопросов, включает понятия интернациональной солидарности прогрессивных общественных сил”. Сегодня идея социальной справедливости — это в большей степени национальная, чем собственно социальная идея. Без социальной справедливости невозможно национальное единство. Без идеологии модернизационного прорыва невозможно построение социально ориентированного государства. Вплоть до завершения этого этапа, социал-демократия может эффективно развиваться не в качестве самостоятельной доктрины по образцу европейских государств, а лишь как составная часть национал-реформизма;

— как мы отмечали выше, общество остается крайне дезорганизованным. Отсюда глубокий кризис политической системы, сложившейся в России после августа 1991 г. Установка архитекторов “послеавгустовского” режима на фактически “бонапартистскую” диктатуру с созданием институтов непосредственного президентского правления в обход сложившейся на обломках коммунистического режима олигархии, в первую очередь, отраслевой и региональной элиты, фактически привела к системе, по выражению Ш.Султанова, “виртуальной диктатуры”. Формально налицо огромные, почти диктаторские президентские полномочия, огромный аппарат, задумывавшийся как элемент “президентской вертикали”. Налицо же фактическое перерождение президентской диктатуры в олигархическую форму правления, где “удельные князья” в лице местной администрации практически лишены эффективного контроля как сверху, так и снизу. В их руках сосредоточен весь набор финансовых и административных ресурсов.

Еще хуже обстоят дела с производственной демократией. При дешевом и малоквалифицированном рынке труда, сложившемся в России в послереформенные годы, вокруг производственных коллективов и внутри них на сегодняшний день не складывается никаких элементов гражданского общества. Отсюда и низкий авторитет профсоюзного движения.

А это означает, что гражданские права могут быть защищены сегодня только сверху, со стороны правительства национал-реформаторов.

В) Гражданское общество.

Итогом развития последних четырех-пяти лет стала утрата обществом самоценности демократии и ее институтов. Как мы показывали выше, несмотря на непопулярность власти вообще, представительная власть и в центре, и на местах остается самой непопулярной ее ветвью. То же касается и партий, и самого института многопартийности. Как справедливо отмечают многие наблюдатели, институты демократии носят чисто верхушечный характер, при полном отсутствии ее “подпитки” снизу, где элементы демократической самоорганизации общества (предприятие, село, район), возникшие в конце 80-х годов, оказались полностью распавшимися.

ценности демократии

(1996 г.)

очень не очень совсем

важно важно не важно

многопартийность 6 9 53

парламентаризм 4 12 42

местное самоуправление 11 29 45

производственная демо

кратия 15 21 44

разделение властей 5 29 34

Именно действующие сегодня формы верхушечной демократии представляются обществу как раз наименее важными. Залогом тем не менее ее сохранения служат те факторы, о которых мы упоминали вначале: крайняя неконсолидированность правящих элит, неопределенность общественного мнения почти по всем важнейшим вопросам. В этих условиях любая власть может опираться только на баланс интересов, а следовательно будет заинтересована в множественности политических субъектов, частичной подпиткой правящей элиты контрэлитой (а современная Государственная Дума — прошлого созыва, правда, в большей мере, чем нынешнего — может быть охарактеризована как “отстойник” контрэлиты — также как и распущенные союзный и российский съезды).

Сказанное позволяет сделать вывод: в целом на уровне ценностей современное российское общество если не близко к консенсусу, то и далеко не столь “разорвано”, как это демонстрируют институты власти (Государственная Дума) и процесс выборов на федеральном уровне. Уровень принятия обществом национал-реформистских ценностей, вокруг которых на современном этапе модернизации только и возможно хоть какое-то подобие общенационального консенсуса, достаточно высокий (в целом где-то от 65 до 72%). Однако адекватных национал-реформистских сил в обществе по-прежнему нет, либо они есть в наличии в качестве интеллектуальной “тусовки”, но не наполняются реальным социально-политическим заказом. А значит — в качестве субъектов национал-реформизма и модернизации в современной России могут выступать только российские регионы.

В условиях острого кризиса власти, связанного с борьбой за постельцинское политическое наследство, фактически именно Совет Федерации, представляющий региональные элиты, прошедшие к началу 1997 года через местные выборы, является наиболее легитимным органом политической власти (недееспособный президент, окруженный временщиками; Госдума, избранная уже в иную политическую эпоху, к тому же наполовину состоящая из депутатов, за которых никто персонально не голосовал; правительство, которое тоже никто, кроме полулегитимной Думы, не выбирал, к тому же не выполняющее перед гражданами элементарных обязательств).

Г) Национальная доктрина.

Когда речь идет о выработке общенациональной, государственной идеологии, что особенно часто происходит в последнее время, неявно предполагается, что сегодняшнее общество расколото, атомизировано, отсутствуют или явно не сформулированы стратегические цели, способные его объединить. Опыт стран, проходящих или ранее прошедших через этап модернизации обществ традиционного или посттрадиционного (в том числе советского типа) показывает, что в этих условиях национальная идеология, связанная с идеей создания национального государства, как правило, в наилучшей степени способна решить задачу консолидации. И в этом качестве она выглядит безусловно перспективнее как архаичной коммунистической (или просто “левой”) идеологии, так и абстрактных ценностей свободы, гуманизма и демократии (либеральная идеология). Однако именно в условиях России оформление действенной и воспринимаемой обществом национальной идеи оказывается крайне затруднено. Этому способствовали следующие факторы:

а) Россия в историческом контексте практически никогда не была национальным государством — она развивалась по совершенно другим законам. Идеология создания национального государства в значительной степени противоречит историческому опыту общества, реализация ее требует новой социально-исторической идентификации;

б) Социально-культурный или как принято говорить после появления “теории Хантингтона”, “цивилизационный раскол”, начавшийся, впрочем, проявляться в российском обществе еще с 17 века. Как пишет историк Л.Семенникова, уже цитировавшаяся выше, “цивилизация” и “почва”. “Особенный, подлинно евразийский характер страны, которая нуждается... в долговременной цивилизационной модернизации. Внутрицивилизационное столкновение — это долговременное дело и единственной платформой победы в нем может быть патриотизм, соединенный с демократией” (А.Уткин, “НГ”, 07.09.96);

в) Вытекающая из первых двух факторов видимая “бессубъектность” современного российского общества, проявляющаяся в том, что в политической элите, да и в недрах самого общества отсутствуют субъекты, способные объективно отражать и выражать национальные интересы общества.

Таким образом, для современной России оказывается типичной ситуация, при которой, с одной стороны, ни одна из “глобальных” политических платформ не может обойти национальный вопрос, с другой, акцентирование на национальном вопросе, слишком определенная позиция в нем — способны резко ограничить политический и электоральный потенциал. Можно сказать, что сегодняшнее российское общество, переживающее тяжелейший в истории России кризис идентичности, в принципе пока не способно к выработке консенсуса именно в национальном вопросе, в большей степени, нежели в социально-экономической или любой другой сфере. Отсюда и постоянные политические поражения тех сил, которые особенно жестко привязывают себя к т.н. “национал-патриотической” идеологии.

Когда в рамках современного политического процесса речь идет о национальной идее и политических партиях и движениях национальной (националистической) ориентации, обычно имеются ввиду ценности, связанные с борьбой за гражданские и политические права той или иной национальной группы, чаще всего — национального меньшинства. В современной России, стране многонациональной, этнически неоднородной, эти движения присутствуют — хотя “градус” политического и национального “разогрева” достаточно различный — от вполне разогретого и даже перегретого Кавказа, жестко ориентированного на этническую консолидацию Поволжья до спокойных Хакассии, Карелии, Эвенкии и Чукотки. Есть (как и всегда были в России) русские националисты, борющиеся за права русского народа (например, права русской диаспоры в Ближнем преимущественно Зарубежье — Конгресс русских общин) и его политическое и государственное самоопределение (сторонники создания “Русской республики”). Впрочем, на всех выборах в последний обозримый период все партии “русской” ориентации обычно терпели поражение, хотя, справедливости ради следует отметить, что тот же Конгресс русских общин на последних парламентских выборах считался одним из фаворитов (впрочем, и в этом случае, шансы на удачное выступление КРО полностью связывались с популярной и харизматической фигурой генерала Лебедя, шедшего вторым в списках этой организации, а не с интересом русской общественности к проблеме нарушения гражданских прав в отношении русской диаспоры). Декабрьские выборы продолжили грустную для “русской” партии традицию, сформировавшуюся в 90-е годы — проигрывать все возможные выборы. Президентские выборы 96 года снова поставили сторонников русской национальной идеи перед выбором — коммунист или либерал?

Общественное мнение по этому вопросу носит чрезвычайно противоречивый характер. С одной стороны, нарастает, как отмечает в частности, И.Клямкин, великорусский национал-изоляционизм, популярна и в обществе, и в политизированной среде идея объединения восточнославянских республик и создание “православного” государства без кавказских и среднеазиатских народов. С другой стороны, отмечаются и тенденции роста центростремительных сил на всем постсоветском пространстве. В этой связи наиболее распространенным является мнение, согласно которому Россия должна восстановиться в качестве сверхдержавы, но не совсем в прежних границах.

Представления общества о

национальной доктрине

1993 1995 1996

Россия —

Россия —

“союз славянских народов” 46 49 54

Россия —

евроазиатская сверхдержава 17 14 10

Приведем в этой связи следующие высказывания политиков и публицистов, принадлежащих к лагерю “национал-патриотов” — авторов недавно вышедшего сборника “Неизбежность империи”. “Противопоставить идее целенаправленного разрушения Российского государства и русской нации мы можем только понимание того, что объединительная имперская сущность нашего государства, его масштабы и мощь соответствуют масштабам русской миссии. Россия может быть только великой державой. Задача России состоит в том, чтобы укрепиться как национальное государство и подготовить себя к новому имперскому строительству” (А.Кольев). “Главная задача государственного цивилизационного строительства — сохранить духовную чистоту и этническую целостность созидающего народа. Формирование нового национального сознания возможно лишь на духовном фундаменте Православной Церкви... Отсюда вторая задача — воссоздание лишь той Империи, которая бы максимально полно объединила духовно близкие народы восточно-православной цивилизации. Из пределов будущей Российской Империи должны быть жесточайшим образом исключены представители чуждой нам исламской цивилизации (Кавказ, Средняя Азия)...” (И.Артемов, Председатель правления Российского общенационального союза).

Разумеется, свои подходы к национальному вопросу имеются и у других политических сил, не идентифицирующих себя (или идентифицирующих вторично) с национал-патриотами. И также, как у национал-патриотов, у них нет единства по подходам к решению национального вопроса. Коммунисты (и вообще “левые”) также делятся на “национал-коммунистов” (Г.Зюганов и его окружение, особенно ярко в идеологии примыкающему к КПРФ движению “Духовное наследие” под рук. ак.А.Подберезкина; именно Г.Зюганов и А.Подберезкин — ключевые фигуры в недавно созданном “Национал-патриотическом союзе России”) и “интернационал-коммунистов” (В.Анпилов, С.Умалатова, идеолог “Правды” Б.Славин). Можно утверждать, что национал-коммунисты по своим подходам к национальной проблеме в целом мало отличаются от национал-патриотов как таковых, различия скорее состоят в том, что если среди некоммунистических национал-патриотов много нетрадиционных националистов, сторонников этнократического государства (А.Баркашов, А.Севостьянов), то национал-коммунисты представляют собой в большей степени типичных традиционалистов, пытающихся интегрировать монархическую и советскую традиции.

Можно констатировать, что в посткоммунистической России роль национальной идеи вообще значительно скромнее, чем в других странах, находящихся или находившихся на аналогичной стадии — переходе от индустриального общества с сохранившимися существенными характерными чертами традиционного общества — к постиндустриальному обществу. Чтобы понять почему активный националистический электорат столь ограничен в России, следует рассмотреть некоторые его качественные характеристики.

Стремление к построению национального государства (т.е. национальный изоляционизм) непосредственно вытекает из характера процессов модернизации. “Модернизация разрушала империю именно потому, что она созидала нацию...Восстановление общей государственности было бы не на пользу России... Носители социальной архаики стали бы тормозом общего движения к гражданскому обществу” (А.Вишневский, “Полис”, № 2, 1994). По мнению И.Клямкина, в соответствии с этим вектором, русский национализм проявляется в России в большей степени в форме поиска великорусской этнической идентичности, а не в идеях “державности” и пресловутом “имперском сознании”. Последние исследования, выполненные в РНИСиНП, скорее подтверждают наши представления о том, что ностальгия по утраченной “державе” носит скорее ритуально-парадный характер в массовом сознании, то есть провозглашается, но реальная ее актуальность остается за пределами по крайней мере “первой пятерки” наиболее актуальных проблем для сегодняшних россиян.

Как видно, тенденции остаются довольно устойчивыми. События в Чечне только актуализировали эту остающуюся открытой проблему, но не внесли в нее принципиально нового содержания. Можно констатировать, что:

а) у общества нет сформировавшейся позиции по вопросу оценки чеченской войны; в основном транслируется точка зрения СМИ — как правило, пацифистски ориентированная;

б) власти пытаются инстинктивно апеллировать к самым разным точкам зрения, т.е. с одной стороны продемонстрировать свою “воинственность” и “жесткость”, с другой стороны, ощущая что и в этом вопросе “пережим” не проходит — общество в целом настроено пацифистски, население, утратив “пассионарные гены”, предпочтет войне и крови мир на любых, даже унизительных условиях, менять “жесткую” тактику на “мягкую”. Можно за это сколько угодно критиковать власть, но нельзя не признать, что ее действия в целом адекватны современному состоянию общества.

В период “расцвета” радикально-либеральной идеологии в 90-91 гг. большинство аналитиков полагали, что неизбежно и весьма скоро наступит жесткая “реакция” в виде возврата к традиционным национал-государственническим ценностям. Ряд аналитиков и идеологов этого направления (С.Кургинян, А.Дугин, А.Проханов) предсказывали в России “консервативную революцию”, причем уже не позднее середины 90-х годов, тем более неотвратимую и радикальную, чем дольше остаются у власти “либерально-космополитические” силы . С другой стороны, существовало мнение, что ставка на националистические силы в сегодняшней России бесперспективна, поскольку русский этнос слабо “пассионарен”, и по сравнению с другими странами, избавившимися от коммунистического тоталитаризма, и в постсоветском пространстве, и в Восточной Европе, Россия остается едва ли не единственной страной, в которой “антикоммунистическую революцию” осуществили не националистические (национал-демократические) силы, а либерально-космополитические.

Пять лет, прошедшие с 1991 года, показали, что либерализм в России в его антинационально-космополитическом варианте имеет значительно большие корни, чем это могли предположить в свое время даже самые вдумчивые аналитики. Особенно показателен в этом отношении ход президентской избирательной кампании 1996 года. Г.Зюганов, выступающий в качестве лидера некоей “национал-патриотической” коалиции — реально, в гораздо большей степени — национал-государственник, традиционный консерватор, нежели коммунист — отторгается массовым городским сознанием, фактически представляя “традиционалистскую резервацию”. Б.Ельцин, в течение последних лет (особенно в 1994-95 гг.) эволюционировавший в направлении консервативно-бюрократического государственничества с элементами полицейского режима, вновь перед выборами оказался вынужден опереться на “демократов” и стоящие за ними политические и финансовые структуры. Тот же генерал А.Лебедь, консолидировавший вокруг себя часть “национал-протестного” электората, в дальнейшем, уже получив государственную должность, предпочел опереться на поддержку “радикал-либералов” (и политические силы — Г.Явлинский, Е.Гайдар, В.Новодворская, Г.Старовойтова и СМИ, в первую очередь, НТВ), и решить проблему Чечни в духе “радикал-либеральных” рецептов (фактически признать суверенитет Чечни).

Глубокий раскол общества на субкультурные группы (по нашему мнению, имеющие уже и некие субэтнические характеристики) препятствует выработке единого национального сознания, общей национальной идеологии, основанной на единой идентификации (этнической, исторической и политической). Приверженность той или иной идеологии в России носит далеко не однозначно рациональный характер. Проще всего было бы утверждать, что сторонники “реформаторов” — это просто адаптированные к социально-экономической ситуации граждане. Экономический фактор определяет политический выбор вовсе не столь однозначно. В условиях этнокультурного раскола — “Демвыбор” Е.Гайдара, например, выступает фактически в качестве национального движения космополитического городского субэтноса, а коммунисты — в лице Г.Зюганова — в качестве “национального движения”, отражающего идентификационные интересы традиционного субэтноса. Образно выражаясь, “партия туземцев” против “партии колонизаторов”.

Если прослеживать динамику количественных показателей национал-патриотического электората, то обращают на себя внимание следующие моменты. В середине 80-х, “национал-патриотическая компонента” присутствовала на равных с либеральной в формировании перестроечной контрэлиты, впоследствии выдвинувшейся на первые роли в суверенной России. Признанные лидеры русских националистов того времени — известные писатели и деятели культуры (В.Распутин, В.Белов и другие) — пользовались исключительно высоким авторитетом, были своего рода лидерами общественного мнения наряду с другими культурными “символами” перестройки.

Что же касается российской глубинки, то она в этот период находилась в состоянии апатии, явно не выражая своего мнения. В конце 190 году произошло блокирование либералов с наиболее динамичной частью националистической контрэлиты, сплотившейся в то время вокруг только что образованной КПРФ. Именно благодаря поддержке этой части националистического спектра либералам удалось провозгласить суверенитет РСФСР (в этом они были поддержаны практически всеми лидерами российских националистов от В.Распутина до С.Бабурина и В.Аксючица) и надолго захватить политическую инициативу.

Однако после августа 1991 г. националисты-почвенники были практически исключены из формировавшейся политической элиты, а Ельцину в качестве национального лидера удалось в то время объединить вокруг себя значительную часть стихийного националистического электората, воспринимавшего его в качестве “сильной руки”, авторитарного вождя, способного противостоять “антинациональной политике М.Горбачева”. Гайдаровские реформы уже к середине 1992 г. значительно подорвали поддержку либералов, российская провинция стала достаточно определенно склоняться в направлении коммунистов и патриотов, что же касается Москвы, то снижение поддержки в московском электорате либералов не приводило все это время к усилению позиций националистов.

Таким образом, мобилизационный потенциал национальной идеи в России остается сравнительно небольшим — гораздо меньше, чем это вытекает из объективных факторов. Проблема — в рыхлости этнического русского ядра, раздираемого социальными и культурными противоречиями. Очевидно, от преодоления этих противоречий и зависит будущность российской государственности.

Как заметил А.Ципко в “НГ” от 30.08.96, “возникли основания для нового размежевания политической элиты”. Угроза российской государственности, проявившаяся (в том числе) в чеченских событиях и подходах к урегулированию кризиса, по-существу привела к расколам внутри всех ведущих политических сил. Новый исторический вызов России, связанный с нерешенностью кардинальных проблем, ее государственности, требует и совершенно иной расстановки политических сил. Итак, Россия сегодня стоит перед достаточно тяжелым выбором стратегии своего существования в ХХI веке. Попытка создания собственного национального государства — путь естественный, но осложненный этническим кризисом русских как ведущего этноса национального государства. Тем более, что русский этнос на протяжении своей истории сам являл собой ядро суперэтноса, вокруг которого формировалась восточнохристанская или евразийская цивилизация. Сегодня русские оказались в цивилизационном и геополитическом одиночестве. Без сильных союзников, в том числе в мусульманском мире, Россия не в состоянии сформировать жизнеспособную стратегию. Именно этот фактор недооценивают те идеологи патриотической ориентации, которые толкают ее на новую чисто национальную идентификацию. Задачей нынешнего поколения является формирование ядра ценностей и стратегий, вокруг которых можно начать склеивать новый суперэтнический организм. Успех стратегии во многом зависит и от состояния того, что называется современной западной цивилизацией. Немало исследований посвящено проблемам “глобального кризиса” западных ценностей, которые, по мнению аналитиков, будут в следующем веке стремительно отступать под натиском “нового фундаментализма”, представляющего коллективные религиозные и этнические ценности. Сможет ли в этих условиях западная цивилизация длительное время сохранять внутреннее единство? По крайней мере ясно, что сегодня, несмотря на предпосылки кризиса, она в целом остается достаточно агрессивной и наступательной, и восточноевропейский бастионы (Россия, Украина, Сербия, Болгария) вынуждены во многом уступать этому цивилизационному натиску.

Если Россия выживет — то только в качестве цивилизационной альтернативы. Оставшись на руинах социальных и цивилизационных проектов в конце ХХ века, всю новую цивилизационную работу России придется начинать с начала.