Мы живем в эпоху глобальных проектов. Радикально изменившийся за последнее десятилетие мир представляет собой, безусловно, совершенно новую проблемную ситуацию, на решение которой брошены, прямо или косвенно, наиболее оперативные силы человеческого разума. Именно активностью этих сил объясняется появление в СМИ всех уровней значительного количества крупномасштабных проектов, касающихся данной ситуации в ее различных измерениях.

Наша работа, представляющая собой один из таких проектов, есть одновременно и посильный вклад в общее дело исторического и практического осмысления новейших перемен.

Новая проблемная ситуация, в которую оказался погруженным наш мир на пороге своего трехтысячелетия, может быть вполне адекватно обозначена заголовком одной из наиболее известных книг французского мыслителя первой половины XX столетия Рене Генона “Кризис современного мира”. Говоря о “кризисе”, Генон поясняет, что в данном случае он имеет в виду значение этого слова, в том числе, как “суд”, “решение”, “установление различий”:

“Фаза, которую обычно считают “критической” в самом широком смысле, непосредственно предваряет завершение всего процесса, независимо от того, приведет ли это к негативным или позитивным последствиям. Поэтому в данной фазе происходит подготовка к вынесению окончательного “решения”, взвешивание всех “за” и “против”, определение того, какие результаты являются позитивными, а какие негативными, и наконец, окончательное выяснение того, в какую же сторону в итоге склонятся весы” (1).

Новая проблемная ситуация — это общемировой структурно-системный кризис, что в приложении к реалиям общественно-политическим будет определяться как кризис институционально-правовой: под вопрос поставлены многие вчерашние аксиомы из области как национального, так и международного права, не говоря уже о правах личности (к примеру, право на гомосексуальный брак и т.д.). Кроме того, это, безусловно, и кризис экономический, теснейшим образом связанный с кризисами экологическим и популяционным.

Таким образом, кризис государственности, национальной экономики и экологии диагностируется на сегодняшний день далеко не только в России, но и в большинстве промышленно развитых стран Запада. Разумеется, на Западе соответствующие кризисные явления имеют свою локальную специфику (как, впрочем, и аналогичные явления на Дальнем Востоке или в других частях света), но в данном случае нам хочется обратить внимание читателя на универсальный аспект охватившего современный мир кризиса (т.е. на то, что присуще всем нынешним кризисным формациям без исключения): а именно, на рост противостояния социального и либерального факторов в общественном производстве — противостояния труда и капитала.

Тем не менее, палитра противоречий современного мира (во всяком случае, в смысле последнего как суммы современных индустриальных наций) не сводится, в то же время, исключительно к дуальному противостоянию труда и капитала, поскольку не менее весомым во всей системе общественного производства является фактор земли, значение которого разрабатывается и выражается сторонниками “третьего начала” (или “третьего пути”) — консерватизма.

Это “третье начало” как производственный (и вообще политэкономический) фактор было в значительной степени вытеснено в течение первой половины нашего столетия с исторической сцены радикализировавшимися либерализмом и социализмом, перешедшими, в конечном итоге, к открытой взаимной конфронтации в период “холодной войны”. Одновременно с окончанием этой войны изменился сам характер противостояния либерализма и социализма, которое перешло из сферы чисто геополитической на уровень внутренней политики отдельных обществ и государств. Вместе с тем, такая смена конфликтной комбинации вновь выявила исторический потенциал консерватизма как неизбежного (хотя, порой, и скрытого) третьего фактора всякой политэкономической реальности.

Один из современных немецких философов национал-консервативного направления Райнольд Оберлерхер, к примеру, определяет место самого консерватизма и его функции в истории следующим образом:

“Три основных полит-идеологических направления парламентарной системы — консерватизм, либерализм и социализм — кристаллизовали в себе в историческом и системообразующем смыслах три основных фактора экономического производства: землю, капитал и труд...

Община свободных землевладельцев, работающих на собственной земле с мощью собственных сил и собственных средств — т.е. среднее сословие в силу обусловленности собственными средствами — может быть свободно определена как община консервативная, либеральная или же социальная, ибо в такой среднесословной общине отсутствует буржуазно-общественное и парламентское противостояние между консерватизмом, либерализмом и социализмом” (2).

Следовательно, разделение на консерватизм-либерализм-социализм есть разделение, в известном смысле, условное, но в то же время и практическое, поскольку позволяет идентифицировать политические силы общества, утратившего свою изначальную бесклассовость. В то же время, консерватизм никогда не радикализируется по типу социализма или либерализма, ибо ему противоестественна сама тенденция к некому финальному искоренению какого-либо производственного фактора из состава изначальной триады.

Таким образом, чистый “...консерватизм существует лишь в периоды относительного монополизирования земли и недвижимости в руках консервативного класса, так что безземельные или малоземельные классы вынуждены компенсировать свою малоземельность посредством труда на факторном рынке в обмен на один из монополизированных ими самими противоположных факторов, — чтобы таким образом быть в состоянии воспроизводить производственный фактор или собственную жизнь, что в случае социалистического класса одновременно и является производственным фактором” (3).

Наше, несколько растянувшееся, вступление в основную тему рассуждениями о современном глобальном кризисе и о новом перекомбинировании трех основных политэкономических факторов обусловлено, не в последнюю очередь, тем, что именно Россия представляет сегодня один из наиболее вероятных плацдармов для очередного выхода на всемирную сцену классического политического консерватизма, функция которого, в немалой степени, задана объективно-исторически: стабилизация общественно-политических отношений через новое системное перераспределение производственных факторов посредством нового, соответствующего требованиям эпохи, Закона о земле- нового Кодекса земельного права. Фактически здесь речь идет о том глобальном социально-политическом процессе, который в первой четверти ХХ столетия получил название консервативной революции.

“...политическая консервативная революция означает революцию земельного права. Стало быть, консервативные революции обретают свое значение там, где имеют смысл революции земельного права”, — пишет Р.Оберлерхер (4).

Однако, если в Европе идеи консервативной революции имели первоначально характер интеллектуального и культурного сопротивления сословия владельцев земли и недвижимости новым тенденциям, выражавшимся в перехвате политической инициативы либералами и социалистами, то в современной России консервативная революция призвана решать задачи на порядок выше: т.е. не просто мобилизовать “консервативный класс” в борьбе за собственные интересы, но вообще создать его, фактически, заново.

Наблюдая развитие современной русской общественно-политической мысли, нельзя не заметить все более интенсивное складывание определенного дискурса вокруг проблемы т.н. “третьего пути”- т.е. среднего пути между капитализмом и социализмом, который бы соответствовал историческим нормам национального экономического и правового сознания. К сожалению, до сих пор ни один из русских теоретиков “третьего пути” не обозначил ясно и внятно, в чем же, собственно говоря, чисто практически состоит особенность этого пути, и почему именно он для России предпочтительнее, чем классический капитализм (о классическом социализме сегодня вопрос, надо понимать, на повестку дня не ставится).

К примеру, вплотную к осмыслению этой проблемы подошел один из пионеров современной русской идеологии консервативной революции Александр Дугин:

“Экономика “третьего пути” должна иметь свое однозначное политическое выражение, сопоставимое с “партией либералов” или “партией коммунистов”...

“Третий путь” нуждается в таких носителях этой идеологической догмы, которые были бы сопоставимы по подготовленности, убежденности и информированности с либералами и коммунистами. Принципы экономики “третьего пути” столь же строги и однозначны, как и принципы двух других идеологий” (5).

Он также вполне обоснованно называет имена трех основных идеологов, давших начало либеральной, социалистической и консервативной традиции современной политэкономической мысли. Это — Адам Смит, Карл Маркс и Фридрих Лист. Тем не менее, А.Дугин (подобно другим известным нам отечественным авторам) нигде в своих трудах не связывает напрямую вопросы консервативной революции и “третьего пути” с землей как фактором общественного производства (не говоря уже о вытекающих из этого следствиях).

Таким образом, представляемая нами работа является, по сути, первой попыткой изложить перспективы складывания новой российской государственности с позиций национал-консерватизма как политологической доктрины, призванной выразить интересы консервативной элиты грядущей России.

С изначальных времен у всех бесчисленных народов нашей планеты земля считалась наиболее священной из всех вещей. В особенности же земля почитаема у народов древних земледельческих культур, ибо здесь она представляет собой не только стихию предков, но и основное средство актуального существования общества. Именно у этих народов прежде всего произошел переход к патриархальной семье, зародились институты права, возникли первые исторически известные формы государственности. Во всем этом культурном становлении значение земельного фактора — и как общественно-производственного, и как культово-религиозного — играло, поистине, решающее значение. Из него, кстати, впервые возник и сам институт частной собственности (первоначально на религиозной основе).

Во всех земледельческих культурах земля являлась категорией сакральной, но лишь в некоторых из них — в очень немногих — она послужила, кроме того, основанием уникального исторического процесса политической эмансипации личности. Не вдаваясь в настоящей работе в подробности этого сложного явления, отметим лишь, что из числа европейских народов этим путем пошли сначала эллины и римляне, а затем германцы и славяне, продолжившие античные традиции земледельческой общинной вольницы.

Классическим государством, весь политический и социально-религиозный строй которого основывался на приоритетах консервативных ценностей земледельческой культуры, можно считать римскую державу (первоначально как республику, затем — как империю). Показательно, что никто не мог в такой степени гордиться своей личной свободой, своими гражданскими правами, как римляне. После принятия Римом христианства в качестве официальной религии государства, языческое жречество всех земледельческих культов империи было инкорпорировано в состав церковной иерархии, и таким образом древнейшая культовая традиция обрела новую унифицированную форму выражения.

Тот же самый процесс позже повторился в Северной и Восточной Европе. Германское и славянское языческое жречество практически поголовно перешло в христианство. Аргументы неоязычников о том, что цвет этого жречества — легендарные волхвы — якобы погиб при насильственной христианизации, не соответствуют ни реальной истории, ни внутренней логике самой религии волхвов. Ведь известно, что в данном случае главой языческого фамильного земледельческого или военного культа являлся старший в роде, т.е. князь. Поэтому именно князья и были главными волхвами, но ведь они же первые, со своей дружиной, и крестились! Здесь мы хотим сказать, что принятие христианства германцами и славянами явилось вполне закономерным актом, ибо таким образом молодые европейские культуры восприняли родственную им и типологически подобную, более развитую и рафинированную, “отстоявшуюся” культуру древних земледельческих народов.

Как известно, германская и славянская земледельческая общины исторически строятся на родственных, если не сказать одинаковых, принципах: как свободное сообщество свободных людей. Это родство непосредственно прослеживается вплоть до XVIII столетия, когда произошло окончательное закрепощение подавляющей части немецких и русских крестьян. Однако, на крайнем севере Европы — в Скандинавии и Поморье — традиции свободной общинной жизни германцев и славян продолжали сохраняться; сохранялось и функциональное родство этой жизни. Сегодня это принципиальное родство может выступить в качестве одного из решающих факторов не только русской, но и европейской консервативной революции.

Уже было сказано, что римская государственность представляла собой классический образец консервативного политического строя. Не случайно и то, что оба имперостроительных народа средневековой Европы — немцы и русские — взяли за образец своего политического становления институциональные нормы Римской Империи (позднейшей Византии). И дело даже не в том, что германская культура делала акцент на римском праве, а русская — на византийской религии, а в принципиальной созвучности общего римско-византийского строя традиционным нормам германского и славянского миров, и в особенности — русскому миру как особой форме базисного родства не только славяно-германского, но и общеарийского.

Весьма показательно то, что именно германские и славянские народы распространили начала своей земледельческой цивилизации на новые земли и континенты. Одни — на Западе (включая Америку), другие — на Востоке (включая Сибирь). Интересно и то, что одновременно с завершением деятельности тех и других первопроходцев, когда русские достигли своего крайнего восточного предела, а германцы (в лице англо-саксов) — крайнего западного (а в целом для тех и других это была Аляска), классический консервативный фактор имперостроительства оказался, как бы, исчерпан, и на историческую сцену стали постепенно выходить новые факторы: либерально-капиталистический (торговый) и социально-трудовой (индустриальный). В результате англо-саксонский Запад сделал окончательную ставку на капитализм, а русский Восток — на социализм. Противостояние Систем одновременно знаменовало собой временный уход реального консерватизма (т.е. консерватизма в имперских масштабах) с политической арены истории, хотя и не без боя.

Бой дали немцы, причем сразу на два фронта: и против либерализма, и против социализма. Действительно, если непредвзято подойти к основным идеологемам эпохи Третьего Рейха (т.е. Третьей Империи, идея которой была впервые выдвинута консервативным мыслителем Мёллером ван ден Бруком, которому принадлежит и изобретение самого термина “консервативная революция”), то в них совершенно однозначно можно увидеть ориентацию на выявление консервативного фактора в экономике и социальной истории (Ф.Лист) в противовес факторам либеральному (А.Смит) и социалистическому (К.Маркс). Взять, хотя бы, известные лозунги о крови и почве, о жизненном пространстве, о завоевании Востока (Drang nach Osten как имперская земельная программа в духе консервативной революции).

Тем не менее, популистский режим Гитлера не отвечал тем целям, которые история ставила перед перспективами истинной консервативной революции в Европе. Показательно, что сами немецкие консервативные революционеры были репрессированы или лишены реальной политической инициативы. Все это, тем не менее, не делает консервативную революцию чем-то специфически немецким (как идейно, так и практически). Более того, гораздо более предпосылок к такой революции можно найти в русской жизни, прежде всего — в силу фундаментальной почвенности России (более фундаментальной, чем германской), а также вследствие самих размеров Русской земли.

В известном смысле, предтечей идей консервативной революции (не только русской, но и европейской) можно назвать П.А.Столыпина: весь размах и замысел его реформ говорят об этом. К сожалению, в противостоянии личности и истории, последняя нередко берет вверх. Однако, не состоит ли, в то же время, конечный смысл самой истории именно в наличии принципиальной возможности победы личности? Во всяком случае, христианское понимание истории говорит, что это так.

Объективно реформы Столыпина имели своей целью не только экономическое раскрепощение крестьянства, но и духовное раскрепощение самой личности земледельца, возвращение ей прав и достоинств, конфискованных в свое время помещичьей кабалой. В конечном же итоге речь шла о создании нового сословия национального землевладельца — фундаментальной опоры России как традиционалистского консервативного государства, как классической империи. Знаменитые программные слова Столыпина вновь становятся актуальными сегодня:

“Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия” (6).

Сущность консервативного имперского строя в его классической чистоте вполне иллюстрируется примером римского государства, о природе которого кратко и четко говорит французский историк середины прошлого столетия Н.Д.Фустель де Куланж в книге “Античное государство”:

“Римское государство (civitas romana) не расширялось за счет завоеваний; оно состояло исключительно из фамилий, принимавших участие в церемонии ценза. Римская территория (ager romanus) не росла; она оставалась ограниченной нерушимыми межами, приданными ей некогда царями и из года в год освящаемыми церемонией амбравалии. С каждым же завоеванием возрастали две вещи: власть Рима (imperium romanum) и территория, принадлежащая государству (ager publicus)” (7).

Следовательно, в данном случае государство понимается как фамильный союз, конституируемый общим публичным культом и правом. Частные земельные владения фамилий, входивших в этот союз, рассматривались как неотчуждаемые священные территории, связанные с фамильными культами предков. Считалось, что сами предки (а точнее — их души) непосредственно обитают в границах этих территорий, тогда как их бренные останки хранились в фамильных усыпальницах, где патриархальными главами семей свершались заупокойные ритуалы. Именно наличие (в частной коллективной семейной собственности) такого фамильного культа, соответствующей усыпальницы и священной территории являлось основанием полноценного гражданского статуса и всех связанных с ним прав и привилегий. Сумма этих священных территорий, ager romanus (букв. “римское поле”), представляла собой нечто вроде “неразменной монеты”, абсолютного ценностного императива римского общества и государства в его физической и метафизической проекциях (т.е. как суммы конкретных граждан, так и суммы всех предков и потенциальных потомков, связанных единым культом).

Доля семьи в римском поле автоматически означала долю в римской власти — imperium romanum (т.е. активное и пассивное избирательное право), а также привилегии во владении подчиненными этой власти территориями — ager publicus (букв. “общественное поле”). Таким образом, римлянами делалась разница между государством как таковым (т.е. как сакральной культовой институцией) и государственными владениями (римская власть над внешним, профанным миром).

В принципе, схожие представления существовали у многих других земледельческих народов древности (в частности, у тех же греков, а также германцев, славян и иных народов), но именно римляне придали им блеск институционального совершенства, т.е. обратили религию — в право, культ — в политику, а свободную общину — в имперское государство. Не лишне, кстати, заметить, что законченную философскую (а в те времена это одновременно означало и научную) интерпретацию римскому имперскому порядку придали, в конечном результате, греки. Особенно же велика роль греков в христианский период развития античной имперской культуры.

Оформление православия в качестве официальной религии Империи привело к преобразованию всего римского политического строя, развитие которого происходило уже в русле новой универсалистской религии, но при этом на базе литургической преемственности древним культовым традициям. Так, в самом Риме в состав иереев местной христианской общины вошла большая часть старых римских жрецов, причем с монопольным закреплением должностей за определенными фамилиями. Римский первосвященник получил чин главы римского фамильного жречества — великого понтифика (между тем как в восточных церквах в иерейский состав вошли представители восточного дохристианского жречества).

Христианский храм взял на себя роль древней фамильной гробницы: под семьей (но уже духовной — не по ветхому чину Адама, а по новому чину Христа) теперь понималась вся Церковь, в рамках которой и продолжалось моление за предков и их ритуальное кормление. Вместо былых останков священных предков в храмах стали почитаться святые мощи. Сами христианские иконы исторически восходят к росписям древнеегипетских саркофагов, и таким образом являют собой ритуальные эквиваленты мумий — т.е. священных останков.

Римское поле — ager romanus — превратился в землю церковной общины, в новый образ священной почвы, земли предков, отечества. К примеру, территория Ватикана считается римским полем для всех католиков мира — их физической привязкой к стихии земли, священной почве, без доли в которой нет доли в культе.

В отличие от Рима, Константинополь сразу строился как имперская столица, и его население уже изначально объединялось целиком на основах нового имперского культа. Вся территория в пределах городских стен считалась священной и являла собой составную часть культового (церковного) пространства литургических священнодействий. Именно в Константинополе сложился классический православный служебный канон, его обряды. Один из важнейших культовых элементов древней полисной религии — общегражданские процессии по святыням города (в том числе и ритуал амбравалии) — обрели характер православных литий (разновидностью которых являются Крестные ходы). Первоначально такие процессии направлялись от храма к храму, а сама храмовая служба представлялась лишь как завершающая во всём ритуальном цикле. Каждый храм города имел свою специфику, а весь Константинополь в целом считался Новым Римом и Новым Иерусалимом одновременно, земной проекцией сакрального Небесного града, Космополиса.

Церковная земля была священной и неприкосновенной. Иметь свою ритуальную долю в церковном “римском поле” мог каждый православный, но только он и мог, с другой стороны, иметь на этом основании право быть частным земельным собственником. Только православные, как подданные императора, считались гражданами Империи, в чем усматривается продолжение традиций римского гражданского общества. На этом основании частная собственность имперского гражданина бралась под священную защиту государственной власти. Благодаря этой политике в Византии стабильно существовал многочисленный класс свободных мелких и средних земельных собственников, в силу фундаментального консерватизма которого византийский социальный строй и само византийское государство просуществовали тысячу лет.

Византийская доктрина Священной Империи прямо считает, что имперская государственность образуется из воцерковленных семей (вспомним, что подобное представление о “семейном” характере государства существовало в Древнем Риме). Всякая православная фамилия, где бы она ни жила, находилась под прямым покровительством императорской власти, а ее частная земля причислялась к священной имперской почве, охраняемой как церковью, так и государством. Таким образом, в Византии ager romanus превратился в имперскую почву как собственность Церкви и имперских граждан. Ager publicus — это земельные владения иноверцев, входящие в состав имперской территории как основы политической власти Империи.

Россия как государство складывалась под сильным воздействием византийских политических образцов, в то же время отвечавшим традиционной культуре ее земледельческих народов (славянских, балтийских и других). Владетельная древнерусская аристократия, приняв православие, тем самым осуществила, подобно древнеримским жрецам, переход национального жречества в имперскую церковную иерархию. Автоматически за господином в христианство — как новую религию патрона — переходили все его служилые люди (аналог римской клиентеле).

Кто оказал действительное сопротивление христианизации — так это кочевые степные и охотничьи угро-финские народы (мордва), населявшие значительные пространства территорий, администрировавшихся русской княжеской властью. Мордва, вообще составлявшая большую часть населения Северо-Восточной, Московской Руси, будучи, в конце концов, русифицирована культурно, в то же время отличалась наличием сильной родовой привязанности к язычеству, причем в форме матриархальных культов. Отсюда “народный” облик русского православия (его Московской нормы) столь матриархален. Отсутствие в матриархате культа предков (как он понимается патриархальной земледельческой традицией) ведет к тому, что в феминизированном православии основной мистериальный акцент переносится с почитания иерархии священных предков на фактическое почитание природных стихий под внешним обликом Богоматери и особых святых.

Для великокняжеской власти эквивалентом “римского поля” были первоначально родовые владения рюриковичей (ager ruricus). Рюриковичи, вместе со всей своей обширной клиентелой, и составляли первоначально Русь. Ager publicus — общественное поле — состояло из территорий, политически подчиненных власти рюриковичей (imperium ruricorum), власти Руси.

Вплоть до времени Иоанна Грозного русские традиции землевладения сохраняли по существу характер древнего, дохристианского патриархального культа. В XVI веке Русское Государство пережило эпоху очередной консервативной революции — т.е. фундаментального земельного передела: государство перешло в своей опоре от составлявших “рюриково поле” родовых вотчин к византийской политической доктрине имперской почвы. Здесь имперская почва — это первоначальная опричнина как территория, находящаяся в непосредственном владении монарха, но уже не столько как рюриковича и Великого князя, сколько как поставленного Церковью василевса-самодержца, царя.

Москва, взявшая на себя миссию нового Рима, все более обретала облик храмового города, с сакральным центром в Кремле. Появились московские чины как основные носители имперской власти. Московское дворянство, наряду с духовенством, превращалось в новую консервативную элиту Русского Государства.

Несмотря на краткость данного исторического очерка, невозможно обойти вниманием петровские реформы и их последствия. С одной стороны, новое московское дворянство было призвано сыграть роль главной опоры консервативного политического порядка в Российской Империи, и в силу этого государство усиленно стимулировало рост дворянского землевладения. С другой стороны, этот процесс шел, в значительной степени, за счет закрепощения свободного крестьянства, что, естественно, подрывало сами изначальные устои социального строя русского государства. Эти устои подрывались также последствиями антицерковной политики Петра Великого, видевшего образцы политического совершенства не в имперских традициях древней Византии, а в протестантских странах современной ему Европы. Правда, если бы Петр был последователен, то ему следовало бы вовсе отменить крепостное право, ибо в той же Швеции, государственный строй которой русский монарх пытался копировать (вводя шведские регламенты, и даже, по образцу шведского короля, административно подчинив себе Церковь), крестьянская община во все времена была свободной.

Несмотря на относительную краткость крепостного периода (всего полтора столетия), его последствия для культуры национального землевладения в России оказались весьма тяжелыми. Кроме общего снижения производительности сельского труда, были серьезно подорваны духовные устои русской традиции свободного земледельчества, социальная этика и гражданское самосознание крестьянства. Эти роковые последствия стали было преодолеваться к началу нашего столетия, и столыпинская реформа должна была окончательно расчистить пути для становления нового национального консервативного землевладельческого класса. По известным причинам история страны пошла тогда другим путем...

Сегодня Россия объективно стоит на пороге не просто очередной исторической консервативной революции (т.е. эпохи земельного передела), но консервативной революции предельно радикальной, ибо в ее первейшую задачу входит сотворение принципиально нового психологического и юридического субъекта национального землевладения вообще.

До нынешнего времени (канун 1997 года) вопрос о земле здесь не был по существу поставлен ни одной политической силой или партией. Конкретная позиция по этому вопросу есть только у коммунистов: нет приватизации земли! Ее разделяют так называемые “аграрии” — партия сельской номенклатуры советского призыва. Это вполне естественно, так как и те, и другие выражают интересы сторонников социалистического типа хозяйствования, активно сейчас вытесняющегося либерально-рыночным типом. Представители последнего типа в политике — это либеральные партии и движения, характеризующиеся установкой в земельном вопросе на механизмы свободного рынка. Либеральные партии до сих пор не провели закона о свободной приватизации земли лишь в силу того, что социальные последствия этого акта фактически непредсказуемы, что представляет собой объективную опасность устойчивости и так нетвердого режима.

Все попытки поиска компромисса в этом вопросе сводятся по существу к торгу между социалистами и либералами за взаимоприемлемую программу, которая, однако, в любом случае игнорирует интересы потенциального (пока что) консервативного общественного класса.

В вопросе о земельной реформе в России консервативная мысль стоит на принципах, существенно отличных от политических представлений либерализма и социализма.

Либерализм как таковой есть следствие развития коммерческих отношений, и его начала укоренились прежде всего у “прибрежных” наций, благосостояние которых основано преимущественно на торговом обороте. Не удивительно, что страной классического либерализма считается Британия, откуда его нормы, при немалом посредничестве масонских лож, распространились по всему миру, а в Соединенных Штатах даже обрели вторую родину. С либеральной точки зрения земля является обычным товаром, и это вполне естественно, так как в хозяйственном укладе торговых наций земля как производственный фактор не играет существенной роли.

Социализм, основывающийся на принципах коллективной собственности, отрицает право на существование частного земельного собственника вообще. Не будем здесь подробно описывать историческое происхождение социалистического хозяйственного уклада из т.н. азиатского способа производства, но лишь отметим, что чисто практически давно доказана предельная эффективность именно частного труда в сельском хозяйстве, и особенно — в земледелии.

Консерватизм как мысль и как стиль восходит к традициям социально-политической организации древних земледельческих обществ, основа существования которых состояла в земле — ее количестве и качестве, и чьи методы хозяйствования заложили фундамент для исторически сложившегося европейского способа производства (греко-римского/славяно-германского). Основными оплотами консерватизма в Европе всегда считались Германия и Россия, причем последняя — в наибольшей степени, и это понятно, учитывая ее территорию.

В России, как традиционной земледельческой стране, где почвенная стихия неразрывно связана с религиозными представлениями населения, именно землевладельческая, а не коммерческая психология определяет саму изначальную национальную гражданскую субъектность, историческое развитие которой определило, фактически, становление всей русской имперской консервативной политической культуры. Краеугольным камнем этой культуры, безусловно, можно назвать знаменитую Соборность. Через Соборность русская философия пытается не только объяснить онтологическую сущность собственно русского национального характера и уклада, но и показать истинные религиозно-этические пропорции универсального порядка. Что же такое Соборность?

Западные, а подчас и отечественные авторы нередко интерпретируют Соборность как некий безликий коллективизм (с той лишь разницей, что первые это делают, как правило, в негативном, а вторые- в позитивном ключе). По этому поводу московский историк и филолог Павел Тулаев, в своей книге “К пониманию русского”, совершенно справедливо замечает:

“Слово Соборность используется как синоним понятий социализм, коммунизм, патриотизм, единство, солидарность и т.д. Отрицание иерархической структуры мистического единства, центром и краеугольным камнем которого является Христос, а воплощением Вселенская Церковь, приводит к подмене: Лика Господня — ликом всенародной души, Соборности — государственностью и общественностью, богочеловеческого строительства — человекобожеским” (8).

П.Тулаев дает здесь теологическое определение Соборности, мы же представим ниже — полит-философское.

Мы полагаем, что социальные корни феномена Соборности лежат в культовых традициях древних земледельческих обществ, а доктринальные — в греко-римской политической философии.

Так, Аристотель, развивая свои представления о “природной” сущности греческого общества, выделял особую, на его взгляд, способность эллинов к сознательной солидарности ради общего политического блага. Коренное отличие эллина от варвара состояло, на взгляд древнего мудреца, именно в том, что варвары, по самой “недочеловеческой” природе своей, не способны к сознательному и добровольному подчинению личных интересов- общественным, политическим. Варвары, подобно животным, понимают только закон силы, и в этом состоит их принципиальная антропологическая ущербность. Эллины, напротив, строят свое существование на разумных началах, на возможностях сознательной солидарности свободных граждан.

Аристотель выстраивает целую иерархию господств — от мира животного до божественного. Так, согласно философу, домашнее животное по своей природе более благородно, чем дикое, ибо находится во власти человека, разумного начала, тогда как дикое животное подчинено неразумной природе. В человеческом мире подчиненность свободного человека выше по своей природе, чем подчиненность раба (а власть над эллинами в целом более благородна, чем власть над варварами), равно как статус лидера свободных граждан выше статуса тирана. Таким образом, чем выше степень добровольности подчинения, тем более трансцендируется духовно само соответствующее господство, и чем разумнее природа и форма подчинения, тем более облагораживающим (что с точки зрения норм античной этики одновременно означает и более эмансипирующим ) будет обратное влияние господства. В идеальном случае мы будем иметь добровольное подчинение свободной личности Богу, где, в свою очередь, божественная власть не только окончательно облагораживает (обожает) личность, но и является гарантом ее финального спасения.

Принципы такой иерархии господств неразрывно связаны с греческой политической диалектикой как античной социальной наукой, ориентированной на идеалы разумности, свободы и общественного блага. Нам представляется, что именно эти принципы лежат и в основании христианской Соборности как духовной основы спасительного добровольного объединения истинно свободных личностей. Онтологически заданная иерархичность господств находит свое выражение в мистической Соборной Церкви как теологическом эквиваленте идеального разумного (не путать с рациональным) порядка — античного космоса.

“Единение людей в такой Церкви, не эмпирической, а умопостигаемой, пребывающей вне времен и пространства, возможно только по разумению, по воле свободного выбора” (9).

Теперь, возвращаясь к темам консервативной революции и субъектности национального землевладельца, в интересах которого эта революция должна осуществляться, сделаем из наших вышепредставленных умозаключений ряд выводов.

Так, консервативная модель русской государственности, предполагающая укорененность в исторических культурных традициях нации как политического субъекта, предлагает воссоздать в качестве изначальной “консервативной константы” всего общественно-политического строя институт церковного землевладения. Церковные земли должны стать отечественным эквивалентом “римского поля” — т.е. культовой священной почвы предков, принципиально неотчуждаемой.

Далее, символическую долю в этой почве должны иметь все члены Православной Церкви, а говоря точнее — все православные фамилии как субъекты новой имперской государственности. Юридически это будет означать “симфоничность” православности и имперской гражданственности, а практически станет основанием для материальной помощи Церкви ее неимущим членам (средства для этой помощи должны поступать как раз от доходов церковного землевладения).

Кроме того, всякая имперская фамилия должна частным образом владеть минимальным и неотчуждаемым участком земли из Имперского земельного фонда, а также иметь право на соответствующий кредит из Имперского земельного банка. Выход из имперского гражданства (эквивалентный церковному отлучению) должен влечь за собой утерю соответствующих земельных прав, и наоборот.

Таким образом, имперская почва будет состоять из совокупности церковных и частных (православных фамильных) земель. В целом имперское землевладение должно включать в себя как минимум одну треть всего земельного фонда страны.

Общественное поле, ager publicus, объединяет в себе земли, на которые распространяется имперская политическая юрисдикция, но при этом не имеющие статуса священной почвы. К ним относятся государственные земли (предоставляемые в служебное пользование), рыночный земельный фонд, а также особые территории с преобладанием инородческого населения. Государственное землевладение, как и имперское, должно включать в себя как минимум одну треть всего земельного фонда страны. Отсюда, на долю свободного рынка и инородческих территорий приходится также примерно одна треть всеобщего земельного фонда.

Земельный передел, осуществленный подобным образом, восстановит разумные пропорции в политической, социальной и рыночной структурах российского землевладения, примирив и уравновесив его социалистический (ныне государственный), либеральный (рыночный) и консервативный (традиционалистский) факторы.

Одним из наиболее болезненных вопросов современной российской государственности является вопрос национальный, точнее говоря — инородческий. Для большинства политиков очевидно, что земельный передел на либерально-рыночной основе приведет к захвату большей части лучших земель не просто нуворишами-спекулянтами, но в значительной мере представителями азиатских инородческих фамильных кланов, о степени финансовой влиятельности которых само за себя говорит хотя бы положение в Москве. Народ, говоря без обиняков, не допустит к до сих пор священной для него земле инородцев, а в случае чего не станет с этим мириться. Однако, проблема эта может быть решена на основании консервативного земельного передела в самих инородческих окраинах.

Здесь наше предложение состоит в том, чтобы инородческое население также обрело собственный, национальный эквивалент “римского поля” — т.е. священной почвы, которая должна находиться в неотчуждаемом владении инородческих религиозных объединений. Эта священная почва, плюс гарантированная инородцам доля в частновладельческом фонде (размеры которой прямо пропорциональны процентуальной доле инородческого населения на соответствующей административной территории), должны составить экзистенциальный базис нового консервативного порядка национальных окраин, ориентированного на соответствующие национальные традиции их населения. Инородческое земельное право должно основываться на автохтонных началах, не зависимых от имперской власти (но и не нарушающих ее политических интересов). Именно консервативная революция в национальных окраинах сможет привести к естественной репатриации большинства инородцев из чисто русских регионов в места своего исторического проживания.

Следует подчеркнуть, что такого рода реформы необходимы, прежде всего, для восстановления справедливых исторических пропорций во всем “многоярусном” российском землевладении в принципе. Лишь вновь укоренив народы России в их национальных почвенных традициях, лишь выдвинув фактор земли как основу основ нового имперского социального и политического консервативного строя, можно будет говорить о дальнейших путях цивилизованного развития российской государственности в целом.

Закономерно спросить, какие общественно-политические силы страны начнут формирование будущей консервативной элиты России, в задачи которой будет входить сплочение всего класса национального землевладельца в политическую имперскую Соборность?

Безусловно, частью этой элиты должно стать духовенство. Кроме того, по логике имперского строительства, в эту элиту должно войти военное сословие, что предполагает непременное наделение его членов не только частной землей, но и государственными поместьями. В частности, в период становления поместного чиновного землевладения можно обратиться к опыту аракчеевских военно-земледельческих поселений. Здесь же следует сказать о гражданской чиновной корпорации, представители которой также составят часть консервативной элиты.

На базе фамильных традиций этих классов в России появится новый тип крупного частного землевладельца, а вместе с ним всё гражданское общество обретет фундаментальную укорененность в национальном имперском традиционализме.

Разумеется, не следует забывать и об инородческой консервативной элите, которая возникнет в национальных окраинах. Центральной задачей имперской власти в национальной политике должна стать гарантия и охрана земельных прав этой элиты (в пределах ее родовых территорий). К примеру, чеченскую проблему можно было бы решить, вернув тейпам в частную собственность традиционно принадлежавшие им земли, а также право на внутритейповую юстицию. При этом член тейпа, естественно, не может одновременно являться имперским гражданином. Эта же логика действует и в отношении других народов, проживающих в пределах России.

Если говорить о собственно русской родовой элите, аристократии, то ее потомки, безусловно, должны получить свой частный земельный минимум, а также иметь право на льготную аренду государственных поместий.

В случае осуществления в России консервативного земельного передела, консервативной революции, три ведущих фактора общественного производства — труд, капитал и земля- восстановят здесь свое продуктивное функциональное равновесие. Тогда “русский потенциал” сможет повлечь за собой соответствующий “революционный” процесс в ряде других стран с традициями континентального почвенничества (прежде всего, в Центральной Европе). Это, в свою очередь, может сместить центр тяжести в характере современного развития цивилизации с либерально-рыночного фактора (чреватого, как минимум, экологической катастрофой) в пользу консервативного, почвенного, экологически-чистого. Это ни в коем случае не означает возвращения к доиндустриальным методам хозяйствования, но лишь освобождение от порочной логики избыточного производства и избыточного потребления, подрывающего не только основы всеобщего социального мира, но и самого экологического баланса планеты.

Консервативная революция — это наиболее естественное и перспективное преодоление кризиса современного мира в пользу нового имперского почвенного порядка, в идеале — нового Священного Союза.

Литература

(1). Р.Генон. Кризис современного мира. Арктогея, М.1991, С. 11.

(2). Р.Оберлерхер. Смысл консервативной революции. Императив-II/96. Берлин 1996.

(3). Там же.

(4). Там же.

(5). А.Дугин. Геополитическое будущее России. ЦСМИ, М.1995, С.71.

(6). Цитата по изд.: С.Глазьев. Экономика и политика. Гнозис, М.1994, С.309.

(8). П.Тулаев. К пониманию русского. Лицей, М.1994, С.167.

(9). Там же. С. 161.